Мне часто приходилось слышать риторический вопрос: кто же являлся прообразом князя Андрея Болконского в эпопее "Война и мир" Льва Николаевича Толстого и самые разнообразные попытки на этот вопрос ответить. Естественно, что по созвучности фамилии, на эту почетную роль претендуют многочисленные представители рода князей Волконских, героически сражавшиеся в войнах с Наполеоном. Не в последнюю очередь в прообразы князя Андрея Болконского прочат и князя Сергея Волконского - по созвучности и фамилии, и имени.
Действительно, в пользу кандидатуры князя Сергея свидетельствует и живой интерес Льва Николаевича к теме "декабризма", и его личные встречи во Флоренции в 1860 году с возвратившимся из ссылки князем Сергеем, и его восторг и уважение к личности "декабриста". И неважно, что, в отличие от Андрея Болконского, Сергей Волконский был слишком молод (в 1805 году ему было всего 16 лет) для участия в Аустерлицком сражении, в котором отличился и был ранен его старший брат Николай Репнин, равно как и Андрей Болконский. По мнению многих, логика развития образа непременно привела бы князя Андрея в ряды "заговорщиков", не сложи он головы на поле боя. В черновиках к роману "Война и мир" Лев Николаевич замышлял расставить акценты несколько иначе - вокруг темы "восставших реформаторов", эпопеи их трагической траектории с полей героических сражений в Нерчинские рудники. Когда логика повествования увела Льва Николаевича в сторону от этой линии, он задумал другой, неоконченный, роман - "Декабристы", который, по мнению многих, был действительно основан на жизненном пути возвратившегося из ссылки Сергея Волконского с семейством. Однако и этот роман остался незаконченным. Я не позволю себе спекулировать по поводу двойной неудачи Льва Николаевича с темой "декабризма", и хочу подойти к этому вопросу совсем с другой стороны.
Дело в том, что, по моему мнению, жизнь, судьба и личность князя Сергея послужили прототипом сразу трех персонажей самого знаменитого романа великого писателя. И это неудивительно, столько всего вместилось в линию жизни нашего героя. И неоконченный роман "Декабристы", и первые наброски "Войны и мира" появились приблизительно в период возвращения из Сибири Сергея Волконского и его встреч с Толстым. В это же самое время Сергей Григорьевич работал над своими собственными Записками, и было бы неудивительно предположить, что воспоминания "декабриста" послужили основным предметом его бесед с писателем. "Войну и мир" я прочитала в 14-летнем возрасте, а Записки Сергея Григорьевича - относительно недавно, и была поражена узнаваемостью некоторых эпизодов воспоминаний князя, нашедших свое отражение в великом романе. Так кем же предстал Сергей Волконский в творческом воображении Льва Толстого?
Его ратные подвиги, благородство и скептическое отношение к светской жизни - в образе князя Андрея Болконского; доброта, мягкость, реформаторские идеи по обустройству жизни в России - в образе графа Пьера Безухова; бесшабашность, молодечество и "проказничество" - в образе Анатоля Курагина. Тут же оговорюсь, что "шалости" Сержа Волконского носили куда более мягкую и благородную форму.
О ратных подвигах князя Сергея мы уже поговорили в очерке "Боевые награды", о "Заговоре реформаторов" нам еще предстоит побеседовать, а сейчас мне бы хотелось обратить ваше внимание на совсем другой отрезок линии жизни князя Сергея - его кавалергардские забавы. Интересно, что их Сергей Григорьевич хоть и описывает в своих Записках с юмором, но в заключении выдает "проказам" молодости жесткий и непримиримый вердикт.
"Натянув на себя мундир, я вообразил себе, что я уже человек", - с самоиронией вспоминает князь. Тем не менее удивительно, насколько ребяческими и беззлобными, даже детскими, кажутся многие "молодеческие выходки" Сержа Волконского и его друзей из нашего циничного далека. Конечно же, молодые, сильные и веселые кавалергарды "забавлялись" не во время военных походов и битв, а изнывая от скуки казарменной и флигель-адъютантской жизни. Но и тогда в их выходках был определенный смысл.
"Золотая молодежь" обожала супругу императора Александра Павловича Елизавету Алексеевну, в девичестве Луизу Марию Августу, принцессу фон Баденскую, принявшую православие, выучившую русский язык и всей душой ратовавшую за свою новую Родину. В их среде считалось, что император несправедливо относился к молодой, благородной и безупречно ведущей себя супруге, постоянно ей изменяя. Молодые офицеры в пику императору создают "Общество друзей Елизаветы Алексеевны" - первую ласточку "тайного общества", в недрах которого и возникла впоследствии идея низложения императора. Однако в самом своем зачатке общество это оставалось невинным поводом пылкого выражения любви к императрице.
Вот один из эпизодов. "Фанаты" императрицы, как бы мы их сейчас величали, во главе с кавалергардами Мишелем Луниным и Сержем Волконским, отправившись на двух утлых лодках к Каменноостровскому дворцу, дают серенаду императрице. Дворцовая охрана на двенадцативесельном катере бросается вдогонку, но кавалергарды уходят на мелководье, где катеру не пройти, и, выскочив на берег, "отступают рассыпным строем", - вспоминал Сергей Григорьевич.
Были, конечно же, и менее "высокопоставленные" забавы. Так, по просьбе принца Бирона, который "волочился за девицей Луниной", кузиной Мишеля Лунина Екатериной Петровной, отличавшейся прекрасным голосом и такой же легкомысленностью, друзья решили спеть ей impromptu серенаду. Далее предоставляем слово самому Сержу Волконскому: "И вот вся наша шумная ватага, каждый с инструментом, на котором он умел играть, вскарабкалась на деревья, которыми обсажена была речка, и загудела поднебесный концерт, к крайнему неожиданию прохожего общества". Сергей Григорьевич не уточняет, игре на каком инструменте он был обучен, этот факт его биографии более нигде не упоминается, я только надеюсь, что это были не клавикорды!
Я уже упомянула в очерке "Ученик аббата", как тяжело переносили молодые офицеры заключение Тильзитского мира с Наполеоном, считая его фактическим признанием поражения России. Был издан негласный указ в армии между 1807 м и 1812 м годом, что в отношении вчерашнего врага дерзить не рекомендуется, ибо тем задевается дружба двух императоров и их союз. Вместо этого предлагается французов срочно полюбить, англичан же и прочих вчерашних союзников - возненавидеть. "Золотая молодежь" этот крутой поворот принимает в штыки. Был "общий порыв молодежи всех слоев желать отомстить французам за стыдное поражение наше под Аустерлицем и Фридландом" - писал Сергей Волконский.
"В скором времени мы узнали, что мир заключен (Тильзитский мир - Н.П.), и нашей армии дано было распоряжение о возвращении в российские пределы", вспоминает Сергей Григорьевич в своих Записках: "Эта весть так не была по сердцу любящим славу России, что вспоминаю я, что, живши на бивуаке и пригласивши к себе знакомого мне товарища из свиты Беннигсена молодого барона Шпрингпортса, с горя (по русской привычке), не имея других питий как водку, выпили вдвоем три полуштофа гданской сладкой водки". Закончилась эта попойка тем, что оба товарища всю ночь плевали в костер и удивлялись, что он никак не гас!!!
Во время перемирия Мишель Лунин и Серж Волконский поселились в двух красивых избушках на Черной речке напротив Строганова сада, где, по признанию Сергея Григорьевича, здорово повесничали, шалили и кутили, пускали фейерверки, чем пугали живших по соседству старых помещиц, в том числе Наталью Кирилловну Загряжскую, ту самую, которая, по преданию, послужила впоследствии Александру Сергеевичу Пушкину прообразом графини в "Пиковой даме".
Во дворе своих избушек Волконский и Лунин умудрились завести на цепи двух медведей и свору собак. Собственно, и здесь не обошлось без политической подоплеки. Одну из собак озорники приучили по слову, тихо ей сказанному: "Бонапарт" - кидаться на прохожего и срывать с него шапку или шляпу. "Мы этим часто забавлялись, к крайнему неудовольствию прохожих, а наши медведи пугали проезжих" - писал через полвека Сергей Григорьевич в своих Записках. Картина, сошедшая прямо со страниц романа "Война и мир"!
Но этого друзьям было мало, и они решили "оказать ненависть" французскому посланнику Арману де Коленкуру, несмотря на все попытки последнего выказывать хорошие манеры и светскую учтивость по отношению к "золотой молодежи". Молодые офицеры начали с того, что перестали посещать дома, куда был вхож Коленкур и демонстративно пренебрегали его приглашениями на балы. Казалось, они были вправе так поступать, ведь светская учтивость не входила в их служебные обязанности. Ан нет - за эту дерзость их часто наказывали.
Тогда разозленные молодые люди решились на более отчаянное "преступление". Им было известно, что в угловой гостиной занимаемого французским посланником дома был выставлен портрет Наполеона, а под ним - как бы тронное кресло. Так вот, в одну темную ночь Серж Волконский, Мишель Лунин и Ко поехали по Дворцовой набережной в санях, взяв с собой "удобнометательные каменья", переломали все зеркальные стекла в окнах дома Коленкура, и удачно ретировались после этой "военной вылазки". Несмотря на жалобу Коленкура и последующее дознание, "виновники" найдены не были, и весть о том, кто же находился в тех санях, дошла до потомков через много лет в рассказах самих "проказников".
Свою независимость и недовольство "братанием с узурпатором" "золотая молодежь" желала донести и до самого императора. Для этого кавалергарды избрали следующую тактику. В определенное время дня весь светский Петербург прогуливается по так называемому Царскому кругу, то есть по Дворцовой набережной мимо Летнего Сада, по Фонтанке до Аничкова моста и по Невскому проспекту опять до Зимнего. Сам император тоже участвовал в этом светском моционе, пешком или в санях, чем этот маршрут и привлекал петербуржцев. Дамы надеялись блеснуть красотой и нарядами, а может и привлечь высочайшее внимание к своим "прелестям", тому было достаточно примеров, кавалеры же мозолили глаза императору в надежде на карьерное продвижение и прочие милости, или хотя бы на кивок головы.
Эти недостойные "гражданские" цели были противны молодым героям, грудь которых уже украшали боевые награды. Вспомним, что у Сержа Волконского было два ордена и золотая шпага за храбрость в неполных двадцать лет. Будь они постарше и помудрее, наверное, не вели бы себя так необдуманно вызывающе. Но время было такое - героями становились вчерашние подростки: "Вчера - малютки-мальчики, сегодня - офицера" (Марина Цветаева). Они желали и "посмеяться над ищущими приключений и столь дорого ими ценимыми" царедворцами-карьеристами, и "царю показать, что вне службы мы независимые люди". Целой группой кавалергарды Серж Волконский и его друзья нахально прохаживаются перед носом императора и нарочито отдают ему честь. Александра Павловича это очень раздражало и он "уже в миновении встречи с нами, оборачивал голову в другую от нас сторону, и не отвечал учтивостью на деланный нами фронт и подвеску руки к шляпе", - вспоминал князь Сергей. Раздосадованный император делает выговор командиру кавалергардского полка Николаю Ивановичу Депрерадовичу, что он составил ему "не корпус офицеров, а корпус вольнодумцев".
Запомним этот момент - сакраментальное слово "вольнодумец" произнесено. В линии жизни князя Сергея Волконского появляется первый узелок.
Бедному Депрерадовичу, искренне и по-отцовски любившему своих юных героев-офицеров, постоянно из-за них попадало, и по существу, и по разным пустякам. Так, по уставу кирасирам, в отличие от гусаров, не разрешалось носить усов, а как назло в это время среди столичных офицеров и франтов носить "красу природы чернобурой", по выражению Дениса Давыдова, вошло в самую моду. Не отставал от моды и щеголь и повеса Серж Волконский, в связи с чем с ним произошло забавное происшествие.
Предоставим слово самому "проказнику". Генерал-адъютант Уваров "приехал смотреть манежную езду, я уже стоял в карауле, и как он приехал к манежу с науличной стороны, то проехал мимо меня. По окончании езды он обращается к Депрерадовичу и говорит: "Кто у вас в карауле?", что он должен был знать по рапортичке дневной, и говорит: "И вы не заметили, что у него усы?" "Я его еще не видал, - отвечал Депрерадович, - но уверяю, что Волконский примерный у нас офицер и строго соблюдает форму". - "Увидим, - отвечал Уваров, - и вас, и его уличу". Во время сего разговора Колычев, товарищ мой, ускользнул из манежа и прибежал с вестию сказанного ко мне. Я взял у кавалергарда что-то похожее на бритву, выскоблил с болью усы и, когда подошел Уваров, отдал ему честь; он остался в дураках, а Депрерадович за меня восторжествовал".
Если носить усы кавалергардам не разрешалось, то в начале 19-го века им все еще полагалось пудрить волосы, особенно выезжая из казарм в город. Этот процесс, конечно же, превращался в развлечение. Молодые люди на свежем воздухе гонялись друг за другом и сыпали пудрой, кое-как. Однако был из их рядов один, который относился к этому пустяшному делу как к делу государственной важности - будущий член следственной комиссии по делу декабристов, один из самых жестоких и беспринципных следователей, Александр Чернышев. "... У Чернышева это было государственное, общественное дело, и как при пудрении его головы просто происходил туман пудреный, то для охранения нас от этого тумана и в угоду ему - отведена была ему изба для этого великого для него занятия, высоко им чтимого", - с издевкой писал в своих записках Сергей Волконский.
Конечно, сам князь Сергей признавал, что при всей строгости служебной дисциплины офицерские обязанности в мирное время часто представлялись скучными и, по их мелочности, довольно тягостными. "Золотая молодежь" их исполняла "не из страха, а просто как долг при ношении мундира", а сами молодые офицеры мечтали снова попасть на фронт. Однако в элитном кавалергардском полку большинство офицеров принадлежало к высшей знати и не прощало незаслуженных наказаний даже своим начальникам. Их переносили "когда не было в них личной обиды, но по незаслуженным - не только лично каждый, но и весь корпус офицеров умели дать голос отпора", вспоминал Сергей Григорьевич.
Укоренилось ли среди "золотой молодежи" чувство определенной безнаказанности, которое и привело их впоследствии в Нерчинские рудники? Скорее всего, не без этого.
Отношение императора Александра к коленцам, которые выкидывали его "вольнодумные" элитные офицеры, было терпимо-отрицательным. Положение в Европе в условиях хрупкости Тильзитского мира было напряженным, военные действия шли на Дунае, и он прекрасно отдавал себе отчет, что эти "проказники" уже пролили кровь за Отечество и без раздумья отдадут "за царя, за родину, за веру" свою жизнь.
Так оно и было, вскоре кавалергард Серж Волконский и многие его приятели (но не все, некоторые предпочли дожидаться повышения по служебной лестнице у императорского престола) отправились на турецкий фронт, об этом можно прочитать в моих очерках "Ученик аббата" и "Боевые награды". И там, как и в ранней наполеоновской кампании, Сергей Волконский заработал заслуженную военную славу. В этой связи я рекомендую интересную статью, опубликованную учителем истории 117-й Московской школы Еленой Васильевной Беспалой о роли князя Сергея Волконского в восприятии Львом Николаевичем Толстым Русско-турецкой войны 1806-1812 гг. и параллелизме судьбы князя Сергея с образом Андрея Болконского. Очерк называется "Два воина" и отличается высоким профессионализмом, не в пору авторам некоторых монографий, величающих себя историками. Повезло школе №117!
Правда, и в Турецком походе не обошлось без мальчишества. Князь Сергей с сожалением вспоминал, как, попав на юг, 20-летние офицеры, желая полакомиться черешней, ленились лазать на деревья, но срубали их на корню и притаскивали к себе в лагерь. Сергей Григорьевич с высоты своего последующего опыта сибирского хлебороба это мальчишество вспоминал с горечью и называл "варварством".
Вернулся князь Сергей с Турецкого фронта уже в ранге флигель-адъютанта его императорского величества. Пробыл он в столице всего несколько месяцев, перед тем как покрыть себя ратной славой в отчаянных битвах Отечественной войны 1812-1814 гг., но все же нашел время, чтобы вновь заработать неудовольствие императора. Как знаменательно, насколько молодой Серж Волконский славился храбростью и успехами в ратных делах, настолько он был совершенно не искушён в угодничестве, дворцовых интригах и светских обычаях. По своим собственным словам и мнению многих хорошо его знавших людей, он ненавидел "полировать ногами паркеты", пренебрегал "мнением света" и не был способен к лести и подхалимству. Эти качества он пронес через всю свою жизнь, и в сибирской ссылке отказываясь писать прошения на высочайшее имя, чем приходилось заниматься его супруге Марии Николаевне. Как мы уже знаем, вместо прошений Сергей Григорьевич успешно занялся земледелием и свою семью и в Урике и в Иркутске содержал сам и в полном достатке (очерк "Ученик аббата").
Лишь один раз он сделал исключение. В 1854 году бывший князь и генерал-майор, будучи 65 лет от роду, написал прошение об отправке его на фронт Крымской войны - рядовым. Старый солдат рвался в последний раз быть полезным Отечеству, и уступил, скрепя сердце, лишь мольбам жены, напомнившей ему обо всех превратностях судьбы, которые уже выпали на долю ей и их родившимся в Сибири детям.
Но в далеком 1811 году пренебрежительное отношение к светским правилам не прибавляла популярности 22-летнему ротмистру кавалергардского полка флигель-адъютанту императора князю Сергею Волконскому, ни в глазах царедворских льстецов, ни в глазах самого императора Александра. "... Будучи на приеме у Государя, убедился в весьма сухом его отношении к себе", вспоминал князь Сергей.
Кутежи, картеж, дуэли были обыденным времяпрепровождением кавалергардов, скучавших "на гражданке" и мечтающих о военных подвигах. Вот несколько преуморительных примеров из Записок самого князя.
Кавалергард Серж Волконский жил у матушки, обергофмейстерины и первой фрейлины императорского двора Александры Николаевны Волконской, в знаменитом доме на Мойке, квартиру в котором в последние годы жизни снимал Александр Сергеевич Пушкин. В этом же доме в 1826 году несколько месяцев проживала сбежавшая с младенцем-сыном от своих родителей к свекрови Мария Николаевна Волконская, ожидая разрешения императора на выезд к мужу в Нерчинские рудники.
Серж занимал квартиру на первом этаже "при въезде в ворота от пущинского дома", и его соседкой оказалась некая француженка, любовница Ивана Александровича Нарышкина, обер-церемониймейстера императора, который украл у жены своей комнатную собачку и подарил ее любовнице. Князь Сергей, недолго думая, спрятал собачку у себя, чтобы вернуть законной владелице и посмеяться над незадачливым высокопоставленным любовником. Случился скандал, Нарышкин подал жалобу генерал-губернатору Балашову, и Серж Волконский был наказан тремя днями комнатного ареста. Лишь благодаря заступничеству семьи не случился "больший взыск" и его выпустили после трех дней ареста.
Тем не менее, забавы и проказы "золотой молодежи" продолжались.
"Станислав Потоцкий созвал многих в ресторан обедать, под пьяную руку мы поехали на Крестовский. Это было в зимнее время, был день праздничный, и кучи немцев там были и забавлялись. Нам пришла мысль подшутить над ними. И как садится немец или немка на салазки, толкали салазки из-под них ногой - любители катания отправлялись с горки уже не на салазках, а на гузне":
Ну не мальчишество ли, что за детские забавы?! - воскликнет читатель. Так они и были мальчишками!
"Немцы разбежались и, вероятно, подали жалобу", продолжает князь Сергей, "нас была порядочная ватага, но на мне одном, как всегда, оборвался взыск, и Балашов, тогдашний генерал-губернатор петербургский и старший в чине генерал-адъютант, вытребовал меня и объявил мне от имени государя высочайший выговор". Больше никто не пострадал.
Обратите внимание на очень важную деталь, которой и сам автор Записок не придал особого значения: "на мне одном, как всегда, оборвался взыск". Точно так же взыск оборвался на Сергее Волконском, когда, несмотря на неимоверное внутреннее напряжение, угрозы и давление со стороны следственной комиссии по делу "декабристов", своей собственной семьи, семейства жены и их интриг, он выдержал и не выдал двух очень важных лиц, за которыми охотились следователи - своего друга начальника штаба 2-й дивизии генерала Павла Дмитриевича Киселева и генерала Алексея Петровича Ермолова. Киселев о Южном обществе был прекрасно осведомлен, предупреждал князя Сергея об опасности, но, несмотря на очные ставки и доказательства этой осведомленности о заговоре, предоставленные отставным подполковником Александром Викторовичем Поджио, князь Сергей выстоял и друзей не выдал. "Стыдитесь, генерал, прапорщики больше вас показывают!", кричал ему на допросе так любивший пудриться генерал Чернышов. Так ведь не привык Серж Волконский предавать друзей - ни в малом, ни в большом.
Но возвратимся в год 1811. "Все эти оказии не были мне сручны в мнении о мне государя", - признается князь Сергей, однако вне сомнения они сделали молодого офицера очень популярным в среде "золотой молодежи".
И здесь я не могу вновь не упомянуть одну из современных "исторических" гипотез, на которые уже ссылалась в своем комментарии на этом сайте. Почему-то укоренилась мысль, что Сергей Волконский продолжал свои "проказы" и "шалости" и в более зрелом возрасте, чем и попортил свои карьерные перспективы. Это в корне неверно. Во-первых, свою военную службу князь Сергей карьерой не считал, а служил во славу Отечества. Во-вторых, нет ни одного свидетельства каких-либо "проказ" и мальчишеских выходок Сергея Волконского после 1811 года, когда ему было всего 22 года. После Отечественной войны 1812-1814 гг. и зарубежных походов и частных поездок по европейским странам Сергей Волконский вернулся в Россию совсем другим человеком, окрыленным впечатлениями от передовых европейских демократий, в особенности английского сочетания конституционной монархии и парламентаризма, с горячим желанием участвовать в радикальных реформах государственного строя Российской империи, на возможность и на необходимость которых и в частных беседах, и в государственных речах не раз ссылался сам император Александр. Чем и как плачевно закончились эти надежды окрыленной "золотой молодежи" нам уже, к сожалению, известно и об этом мы поговорим в следующий раз. А здесь мне хотелось бы подчеркнуть, что, в отличие от некоторых бретеров, таких как его друг и однокашник Мишель Лунин, князь Сергей "проказами" более не интересовался.
В "исторической" литературе часто приводятся примеры того как под предводительством Лунина молодые офицеры меняли ночью вывески в центре Петербурга, как Лунин проскакал голым среди бела дня через весь Петербург на спор, и хотя имя Сержа Волконского в этом контексте нигде не упоминается, предполагается, что и он был участником этих приключений. Совершенно безосновательно, на то нет никаких письменных свидетельств! К тому же что означало слово "голый" в России начала 19-го века? Плачь горькими слезами, леди Годива - она-то действительно проскакала в 11 веке нагой через весь Ковентри, прикрывшись лишь длинными волосами, "голым" русский кавалергард считался без мундира и седла, то есть в длинной рубахе, лосинах и при сапогах!
И тем не менее, самое удивительное, что эти выкрутасы Мишеля Лунина, который так никогда и не повзрослел, его биографами (замечательный Натан Эйдельман и менее приметные современные) подаются с неким покровительственным восхищением и почитанием его молодечества и ухарства, а в отношении Сержа Волконского тут же появляются осуждающие нотки. Позвольте, господа, что за двойные стандарты, или они - признак нашего времени? А как же в будущем всемогущий начальник 3-го отделения и очень серьезный господин граф Александр Христофорович Бенкендорф, который в 1808 году отбил у самого Наполеона его любовницу актрису мадмуазель Жорж (Маргариту Жозефину Веймер), привез ее в Россию с намерением жениться и проживал с ней целый год, несмотря на то, что многие считали ее шпионкой Наполеона? (Правда, иные утверждали, что Бонапарт был рад от нее избавиться). Скандал! Куда до него Сержу Волконскому с его немецкими санками и комнатной собачкой соседки. Однако все это сошло графу с рук, по одной очень важной причине - отсутствию вольнодумства, в коем наш герой был ой как повинен!
Тем не менее, Серж Волконский, конечно же, испытал свою долю приключений и в гражданском "быту" и, особенно, в жарких военных баталиях. Друзья считали его замечательным рассказчиком, с ним всегда было весело. В 1814-1818 гг. в совершенстве владеющего французским, английским и немецким языками князя Сергея с радостью принимали в лучших салонах Парижа и Лондона. Уже позднее, в начале 1820-х, его квартиру в Одессе всегда посещало множество народа, о чем свидетельствует переписка супругов Вяземских, близких друзей Пушкина. Часто бывал у Волконского и высланный в Одессу Александр Сергеевич, который очень любил и уважал князя. Ему одному из первых поведал Сергей Волконский о своей предстоящей свадьбе с Марией Раевской, многочисленные чернильные наброски профиля князя Волконского можно найти на страницах черновиков "Евгения Онегина".
С.Г. Волконский. Рисунок А.С. Пушкина начала 1820-х гг.
"Пушкин пишет Онегина и занимает собою и стихами всех своих приятелей" - сообщал Сергей Волконский П. А. Вяземскому в июне 1824 года. Иван Иванович Пущин вспоминал, как все приятели - он сам, Пушкин, Волконский и Киселев (тот самый) часто вместе ходили в театр в Одессе.
Это свойство великолепного рассказчика Сергей Григорьевич не утерял и в заточении. По воспоминаниям барона Андрея Евгеньевича Розена, в тюрьме Петровского завода "декабристы" любили собираться в камере номер 54, которую занимали супруги Волконские. Мария Николаевна и Елизавета Петровна Нарышкина играли на пианино и часто пели под аккомпанемент скрипки Федора Вадковского, а Сергей Григорьевич рассказывал забавные истории из своих военных и светских приключений.
По возвращении Сергея Григорьевича из ссылки, с ним любили общаться Толстой, Герцен, Огарев, Тургенев, члены кружка славянофилов.
По воспоминаниям внука князя, Сергея Михайловича Волконского, несмотря на почтенный возраст деда в 1863-65 годах, он по-прежнему собирал вокруг себя благодарных слушателей в имении сына в Фалле, и при его замечательной памяти и умении рассказывать, невозможно было оторваться от его прибауток. Вся семья ожидала этих вечерних посиделок.
Вряд ли, однако, князь Сергей рассказывал своему семейству об еще одной своей черте характера - влюбчивости, хотя поведал об этом достаточно откровенно в своих Записках.
Мать Сержа Волконского Александра Николаевна воспитывала подростка в строгости: он пил исключительно подкрашенную воду и квас, всюду следовал за любимой матушкой и вел себя очень прилично. Но вот в 1806 году она отправляет в действующую армию 17-летнего "домашнее" чадо, а через год прибывает к ней на побывку повеса-кавалергард, опрокидывающий стопки водки в завтрак, вино - в обед! "Не хвалю вовсе себя, но не хвалю и прежнюю надо мною взыскательность; то и другое должно иметь меру", - констатировал через много лет князь Сергей. Скрепя сердце, Александре Николаевне пришлось признать, что за время нахождения в армии ее сын внезапно повзрослел. И тут ее спокойствию возникли новые угрозы.
Портрет С.Г. Волконского. Художник П.Ф. Соколов, 1816
Дело в том, что Серж Волконский, по своему собственному признанию, отличался исключительной влюбчивостью, чем доставлял немало хлопот и огорчений своей заботливой матушке.
Конечно же, Александра Николаевна не столько была обеспокоена похождениями молодого повесы, но тем, как бы он ненароком не женился на неподходящей невесте. А к этому князь Сергей, будучи человеком честным и благородным, был очень даже склонен. Конечно, он не собирался свататься к дамам полусвета. Но в светском обществе юный Серж Волконский всегда влюблялся почему-то в бесприданниц, и готов был немедленно жениться "и всегда не по расчету матери моей", так что той приходилось изыскивать способы этих самых нежелательных невест отваживать.
Александра Николаевна особенно волновалась во время перемирий, и как ни парадоксально это звучит, спокойно вздыхала лишь с началом новой военной кампании, когда любвеобильный младший сын отправлялся на фронт.
Самой первой возлюбленной совсем еще юного 18-летнего Сержа Волконского была его троюродная сестра 17-летняя княжна Мария Яковлевна Лобанова-Ростовская, фрейлина и дочь малороссийского губернатора Я. И. Лобанова-Ростовского, из-за которой Серж вызвал на дуэль своего соперника Кирилла Нарышкина. Она была так красива, что ее называли "головкой Гвидо".
Похоже, что соперник испугался дуэли с молодым кавалергардом и вместо этого прибегнул к хитрости. Он поклялся Сержу, что не ищет руки его "Дульцинеи", дождался отъезда Волконского на фронт - и женился на ней.
Сергей Григорьевич продолжает: "Неудачное мое ухаживание не вразумило мое пылающее молодое сердце к новой восторженности любовной, а частые встречи у одной моей родственницы и в общих съездах отборной публики петербургской воспламенили мое сердце, тем более что я нашел отголосок в сердце той, которая была предметом моего соискания". Князь Сергей в своих воспоминаниях галантно не называет имени своей следующей избранницы, мотивируя это тем, что она вышла замуж.
Однако сын князя Сергея Михаил Сергеевич при публикации воспоминаний отца в 1903 году по прошествии многих лет это имя "рассекретил". Ею оказалась графиня Софья Петровна Толстая, впоследствии вышедшая замуж за В.С. Апраксина. Чувство оказалось взаимным: "еще недавно, по прошествии 35 лет, она мне созналась, что питала ко мне любовь и всегда сохранила чувство дружбы", с нежностью вспоминал 70-летний Сергей Григорьевич в своих Записках.
Однако молодая графиня Толстая "не имела денежного состояния" и Александра Николаевна публично высказывалась против этого брака, чем обидела родителей молодой девушки, и союз не состоялся, они не были готовы отдать "дочь в другую семью, где бы ее не приняли радушно". Мать девушки попросила молодого влюбленного прекратить ухаживания. Волконский был очень огорчен, в своих Записках он признался, что "пораженный этим, как громовым ударом, я по чистоте моих чувств исполнил ее волю, но в сердце моем хранил то же чувство".
Очень важным обстоятельством является то, что при всей своей разгульной кавалергардской жизни Сергей Волконский следовал безукоризненному и благородному кодексу чести: ни разу в жизни он не позволил себе проявить знаки внимания к замужней даме. В его представлении это было верхом подлости и бесчестия, и этому правилу он следовал всю свою жизнь. Надо отдать должное князю, подобные правила поведения в среде его современников были очень редки!
Итак "выход замуж предмета моей любви отдал мне свободу моего сердца, и по влюбчивости моей недолго оно было свободно", - читаем дальше. Сердце князя "воспламенилось снова, и опять с успехом к прелестной Е. Ф. Л". Расшифровать новую прекрасную "Дульцинею", скрывающуюся за этими инициалами пока никому не удалось. Но увы, несмотря на взаимное расположение молодых влюбленных, Александра Николаевна снова твердой рукой отвела от своего сына угрозу мезальянса.
По окончании наполеоновской кампании на молодого, красивого, богатого и знатного князя Сергея, потомка Рюриковича и по отцовской и по материнской линии, родителями молодых девиц на выданье была объявлена настоящая охота. Если он выезжал из Петербурга по делам в Москву или в провинцию, его наперебой зазывали остановиться у себя родители потенциальных невест. Мария Ивановна Римская-Корсакова писала своему сыну Григорию из Москвы, что Сергей Волконский остановился у Бибиковых во флигеле, но сама Марья Ивановна предложила ему переехать к ней и велела отвести ему комнату; "согрешила я; мне кажется, Бибиков пустил его, авось-либо не влюбится ли в которую свояченицу. Нынче народ востер, добрым манером не много сделаешь, надо употреблять хитрость и подловить".
Не знаю, об этом ли приезде в Москву Сергей Григорьевич с юмором вспоминал в своих Записках: приехал в Москву всего на девять дней "и не успел влюбиться, чему и сам сейчас удивляюсь".
Но 11 января 1825 года 36-летний князь Сергей Волконский женился-таки на бесприданнице - 19-летней Марие Николаевне Раевской, не принадлежавшей к петербургской знати и не имевшей ни титула, ни состояния, мать которой была внучкой Михаила Ломоносова, то есть из поморских крестьян. Иными словами, Сергей Волконский женился намного ниже себя. Этого-то всегда опасалась Александра Николаевна, но на взрослого сына-генерала уже никакого влияния оказать не смогла.
Возможно, я огорчу некоторых читателей сообщением о том, что Машу Раевскую современники красавицей отнюдь не считали. Она была смуглянкой, а тогда ценились белокожие красавицы.
За месяц до ее свадьбы с князем Сергеем 5 декабря 1824 года поэт Василий Иванович Туманский писал своей жене из Одессы "Мария: дурна собой, но очень привлекательна остротою разговоров и нежностью обращения". Через два года, 27 декабря 1826 года, другой поэт Дмитрий Владимирович Веневитинов записал в своем дневнике "она нехороша собой, но глаза ее чрезвычайно много выражают" (декабрь, 1826 год, его дневник после посещения проводов в Сибирь Марии Николаевны, устроенных княгиней Зинаидой Волконской в Москве). Польским ссыльным в Иркутске княгиня Волконская тоже показалась некрасивой: "Княгиня Волконская была большой дамой в полном смысле слова. Высокого роста, смуглая брюнетка, некрасивая, но приятной наружности" (Винцент Мигурский, Записки из Сибири, 1844 г.).
До князя Сергея Волконского к Маше Раевской сватался всего один человек - польский граф Густав Олизар, который был вдовцом и с двумя детьми. Тем не менее, один из лучших женихов России князь Сергей Волконский влюбился в Машу Раевскую сразу и на всю жизнь.
На свадьбу матушка Сергея Григорьевича не приехала, на ней в качестве посаженного отца из всего обширного семейства Волконских присутствовал лишь старший брат Сергея Николай Григорьевич Репнин. Александра Николаевна потом сожалела, что не удалось ей познакомиться с младшей невесткой раньше, в первый раз они увиделись лишь в апреле 1826 года, когда Мария Волконская приехала из Малороссии в Петербург и остановилась у свекрови, чтобы добиваться свидания с мужем, содержавшимся в одиночной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Старая и молодая княгини Волконские друг другу очень понравились, их обоих теперь объединила горячая любовь к узнику. Александра Николаевна в письмах к сыну называет ее не иначе как "твоя замечательна жена". Мария Николаевна же так описывает свою встречу со свекровью в письме к мужу в Петропавловскую крепость 10 апреля 1826 г.: "Милый друг, вот уже три дня как я живу у твоей прекрасной и добрейшей матери. Я не буду говорить ни о трогательном приеме, который она мне оказала, ни о той нежности, поистине материнской, которую она проявляет ко мне. Ты знаешь ее значительно лучше, чем я, так что ты мог заранее себе представить, как она отнесется ко мне". Для молодой женщины, от которой только что фактически отказалась собственная мать, такое внимание и теплота были особенно ценными. Союз этих двух женщин - матери и жены, фактически и спас от гибели Сергея Волконского, тяжело переживавшего то несчастье и горе, которое он принес своей семье.
На склоне лет Сергей Григорьевич дал бескомпромиссный и жесткий вердикт своим молодым "проказам" и раскритиковал отсутствие морали у офицеров кавалергардского полка. Я приведу несколько цитат из его Записок:
"Во всех моих товарищах, не исключая и эскадронных командиров, было много светской щепетильности, что французы называют point d'honneur, но вряд ли кто бы выдержал во многом разбор собственной своей совести. Вовсе не было ни в ком религиозности, скажу даже, во многих безбожничество. Общая склонность к пьянству, к разгульной жизни, к молодечеству... Едко разбирались вопросы, факты минувшие, предстоящие, жизнь наша дневная с впечатлениями каждого, общий приговор о лучшей красавице; а при этой дружеской беседе поливался пунш, немного загрузнели головою - и по домам".
"Моральности никакой не было в них, весьма ложными понятия о чести, весьма мало дельной образованности и почти во всех преобладание глупого молодечества, которое теперь я назову чисто порочным".
"Мой быт служебный, общественный был подобен быту моих сослуживцев, однолеток: много пустого, ничего дельного... Книги забытые не сходили с полок".
"В одном одобряю их - это тесная дружба товарищеская и хранение приличий общественных того времени".
В отличие от Мишеля Лунина, который так и не смог "угомониться", Сергей Волконский судил строго дефицит морали "золотой молодежи" и воспитывал своего сына Михаила совсем по-другому.
Мы уже знаем из очерка Ученик аббата, как обстоятельно и детально обсуждал Сергей Григорьевич основные положения воспитательной программы одиннадцатилетнего Миши с польским ссыльным дворянином Юлианом Сабиньским. По рассказу князя Сергея Михайловича Волконского, его дед, "когда его сыну, пятнадцатилетнему мальчику, (Мише - Н.П.) захотелось прочитать "Евгения Онегина", отметил сбоку карандашом все стихи, которые считал подлежащими цензурному исключению".
Вернувшись из ссылки, он много занимался воспитанием племянника своей супруги Марии Николаевны - Николая Раевского, отец которого Николай Николаевич Раевский-младший, скончавшийся от болезни в 1844 году, был его шурином. 17-летний Николя очень полюбил дядю Сержа и проводил в его обществе много времени. Во всех своих письмах к его матери Анне Михайловне Сергей Григорьевич подчеркивал, что самое главное внимание в воспитании сына она должна уделять высокой морали и нравственной чистоте.