Оглавление

Лидия Волконская

Прощай, Россия!

(Моя жизнь)

Глава 12. Прощай Россия!

К чему же привела человечество, так называемая его цивилизация, культура? К развитию техники, к усовершенствованию способов взаимного уничтожения, к научному исследованию, в этих целях, стратосферы?
Если счастье одних построено на несчастье других и, если закон природы такой, что одно существо, чтобы жить пожирает другое, - то, не в том ли должен заключаться прогресс человеческого познания, чтобы победить этот жестокий закон и создать жизнь на земле на иных противоположных началах?
Вместе с отступающими немцами, на Запад хлынула из Европы новая волна эмиграции. Когда разнеслась весть, что Kpacнaя армия после некоторой задержки на восточном фронте, перешла опять в наступление и продолжает занимать Польшу, нами овладела паника. Хотя никакой эвакуации в нашем районе еще не начиналось, мы решили, что пришел последний срок для нашего отъезда, что ждать дальше опасно, так как в последнюю минуту, нас, как русских, могут почему-либо не пропустить. Сидя отрезанными в деревне, мы не знали, что немцы часто предоставляли эмигрантам целые поезда для эвакуации на запад.
Таким поездом уехала из Варшавы Леля с семьей, и таким же поездом уехали Шрамченки, к тому времени уже жившие не в Ченстохове.
Герр Циммерманн, понимая наше паническое настроение, соглашался освободить мужа от его обязанностей. С его помощью и с большими трудностями, нам удалось получить у местных немецких властей пропуска: для меня с детьми бессрочный, а для Валентина Михайловича только временный. Выдан он ему был на основании отпуска, официально полученного на один месяц для сопровождения и устройства семьи в Австрии или Германии. Валентину Михайловичу, как служащему, другого пропуска дать не могли. По тогдашним немецким распоряжениям, никому пропуска до начала эвакуации не выдавалось.
По совету одного из чиновников мы обратились к военным, с просьбой помочь нам в переезде на запад.
Принявший нас офицер оказался очень порядочным человеком, и что сразу было видно, аристократом. Еще сравнительно молодой, интересный, высокого роста, он держал себя просто, но с достоинством. Выслушав мужа, он сказал:
- Мы отдаем себе полный отчет во всей тяжести вашего положения и помогаем всем русским и здесь и в Советском Союзе, которые хотят уйти с нами на запад. К сожалению, это не всегда возможно. Вы куда хотели бы ехать? Есть ли у вас, кто-либо в Германии или Австрии?
Ни в Германии, ни в Австрии у нас, конечно, никого не было, о чем мы ему и сообщили. Единственным местом, наиболее для нас желательным, был Тироль.
Причиной этому было то, что герр Циммерманн обещал дать Валентину Михайловичу письмо к его семье, жившей под Иннсбруком, с просьбою помочь нам и, если можно, уступить одну комнату. Кроме того, всем тогда уже было ясно, что война немцами проиграна. Поэтому, мы хотели, по возможности, ближе пробраться к западному фронту с тем, чтобы при ожидаемом наступлении союзнических армий, оказаться в зоне их оккупации. Только там, казалось нам, было теперь спасение от большевиков. Имея это в виду, мы просили офицера переправить нас в Тироль.
- Это прифронтовая полоса, - сказал он, - к сожалению, у нас нет возможности туда вас перевести. Не можете ли вы выбрать какое-либо другое место. Ведь, вам все места, как я вижу, одинаково незнакомы. Должен только предупредить, что в Германии в настоящий момент положение очень тяжелое: бомбардируются почти все большие города. Многие разрушены до основания. Тяжело и с питанием. В Австрии легче. Вот карта. Посмотрим, куда бы лучше всего вам выехать, - закончил он и разложил на столе карту Германии и Австрии.
В глазах зарябили чужие, ничего не говорящие, названия.
- Вена, - тихо произнес муж, наверное, только потому, что в глаза бросилось знакомое название.
- Вот хорошо, там пока спокойнее, - подхватил, обрадовано офицер.
- А может лучше куда-либо в деревню, - сказала я, представив себе нас в густом скоплении людей, в чужом городе, под бомбами. "В деревне хоть в лес можно спрятаться, под дубом шатер поставить и переждать это опасное время", думала я, всегда склонная чувствовать более верную почву под ногами в деревне.
- Может не в самую Вену, а где-нибудь по близости, - нерешительно проговорил Валентин Михайлович.
- Это вполне возможно. Так вот посмотрим: раз... два... кажется, две станции не доезжая Вены. Это будет Гензендорф, - с трудом разобрал на карте маленькую надпись офицер, - ну так как, решено?
Хотя и стесняясь долго его задерживать, мы все еще колебались.
- Извините, одну минутку, - сказал он и вышел из комнаты. Он скоро вернулся и сообщил:
- На следующей неделе в том направлении будет отправлен поезд со всякого рода испорченными машинами. Этим поездом вы могли бы приехать в самый Гензендорф, без пересадок и бесплатно. Кроме того, могли бы взять с собою любое количество багажа и провизии, что очень бы не помешало, - закончил он.
Предложение его показалось нам соблазнительным и облегчающим многие наши трудности. Не задумываясь больше, мы решились и поблагодарили нашего доброжелателя. При прощании, он, протягивая нам руку, пожелал счастливого пути. На его породистом лице я прочла искреннее участие. Выгравированный на камне его кольца герб мне было трудно разглядеть. Валентин Михайлович потом жалел, что мы никогда не узнали фамилии этого офицера.

Польша. Дом по соседству, в котором разместился штаб германской воинской части. Рисунок Лидии Волконской.

Вернувшись домой, мы стали собираться в новый путь.
Как бы ни тяжела и ограничена в средствах была бы жизнь, но, прожив несколько лет на одном месте, человек поневоле обрастает всякого рода вещами. Наше же вновь и с трудом приобретенное "имущество" казалось нам особенно ценным. По заказу мужа, нам были сбиты большие деревянные ящики. Туда мы с Еленой паковали всё, что имели, вплоть до кухонной посуды. Я же, думая о "шатре под дубом", старалась забрать как можно больше провизии: муки, крупы, сахару, копченого сала, масла, яиц и, даже, картошки.
Хотя у Валентина Михайловича был временный пропуск, было понятно, что он не вернется. Прощались мы с герр Циммерманном с мыслью, что никогда больше не увидимся.

*****

В назначенное время мы со всеми нашими ящиками подъехали к поезду, стоявшему у небольшой станции под Ченстоховой. Состоял он исключительно из платформ, на которых были нагромождены автомобили, грузовики и даже целые вагоны. Кроме одного, на вид усталого или грустного офицера, там никого не было.
- Вот здесь, я думаю, вам будет удобнее всего, - сказал он, указывая на, высоко погруженный на одной из платформ, вагон. По размеру он равнялся обыкновенному товарному вагону и был укреплен к платформе только клиньями, подложенными под колеса. Платформа была обнесена низкой дощатой стенкой, что придавало вагону вид большей устойчивости.
С большим трудом втащили мы наверх наши ящики. Внутренний вид вагона наводил на мысль, что раньше, где-нибудь на фронте в России, он служил жилищем для военных: в нём не было перегородок, стояло несколько широких деревянных скамеек и железная печка. Труба ее выходила наружу через крышу. Около печки лежала большая куча сухих щепок. Это показалось нам уютнее и лучше, чем мы ожидали. Немного успокоившись, мы принялись располагаться. Время подходило к вечеру.
Еще до темна мы поели и, разослав кое-что на скамейках, приготовились ко сну. Никаких признаков движения около поезда не было заметно. Наступила ночь, и вагон погрузился в полную темноту. Мы не догадались запастись свечами и кроме папиросной зажигалки Валентина Михайловича, которую он чиркал в необходимых случаях, никакого другого освещения не было.
В темноте сделалось жутко и неприятно. Мы лежали молча, представляясь спящими. "А что, если поезд вообще не пойдет, а что, если нас завезут, Бог знает куда и..." Мысли одна мрачнее другой мучили меня, пока не заснула.
Ночью вдруг я проснулась от каких-то толчков. Поезд двинулся. Вагон раскачивался из стороны в стороны, как маятник.
Олег свалился на пол и, лежа там, плакал. Шатаясь, как на палубе корабля в бурную ночь, я подбежала и схватила его на руки. Валентин Михайлович и Елена присоединились к нам. Сжавшись в одну группу, сидели мы на полу в темноте, в напряжении страха, каждую минуту ожидая, что вагон сорвется, и мы полетим под колеса.
Как преследуемые звери, зализав в случайном убежище свои раны, должны оставить его и бежать от настигающих их охотников, так и мы вынуждены были уходить. Снова, как и в тридцать девятом году в Ромейках, так и теперь, надо было броситься с моста в воду. А выплывем ли или погибнем, на то не наша, а Божья воля. Одно сознавалось ясно: что управлять своею судьбою и жизнью было совершенно не в нашей власти.
Так с чувством обреченности, дремали мы почти целую ночь. Вагон качался и качался, но не перевернулся. В нём, наверное, были испорчены рессоры. Утром, как всегда при свете дня, все казалось не так уже мрачно. Мы позавтракали. Елена, уставив с моею помощью ящики, которые ночью сорвались с мест, попробовала открыть заднюю, наглухо закрытую дверь вагона. Она нажала на ручку и сильно толкнула ее. Дверь распахнулась, и в вагон пахнуло свежестью хвойного леса.
- Мама, иди сюда, посмотри как хорошо, - воскликнула она радостно.
Оказалось, что позади вагона на платформе оставалось еще большое, пустое пространство. Обнесенное, как вся она, низенькой стеной и с полом из свежих смолистых досок, оно все золотилось в ярких лучах солнца. Этот контраст к темной, так жутко проведенной ночи, поражал несказанно. Солнце, лучезарное, пылающее! Неужели то же, что было когда-то, что ласкало и грело нас в Ромейках.
Взяв Олега, мы целый день просидели и пролежали на этом движущемся пляже. Мимо, как в кинематографе, менялись картины: вот, кивая нам зелеными ветвями, прошумели лиственные леса; вот хвойные с таинственными, уходящими в их мрачную глубину, тропами; вот, открылись поля с голубыми реками, а потом придвинулись холмыи, зеленея, стали подыматься всё выше и выше. Живописная местность, по которой медленно полз какими-то обводными путями наш поезд, казалась безлюдной. Не было видно ни городов, ни деревень. Станции редкие, перроны пустые.
На одной маленькой станции, где поезд задержался, мы проскочили с дочерью к крану и запаслись водой. Попробовали потом затопить печку. Она горела отлично. Мы начали хозяйничать с Еленой: кипятили чай, варили кашу, картошку и расположились совсем по-домашнему.

Елена была беспокойная и своевольная девушка, ростом невысокая, но стройная, с маленькими, красивыми руками и ногами, с румяною свежестью лица и каскадом мягких, как шелк русых волос. Ей трудно было примириться с происшедшею ломкою нашей жизни. Она часто была недовольна, сердита и грустна. Считая, что ее молодость далеко не из счастливых, она все время искала какого-то выхода.
Ехали мы три дня, грелись на солнце и беспечно отдавались очарованию этого путешествия.
Но, как ни уговаривала, как ни упрашивала я Валентина Михайловича присоединиться к нам, он ни разу даже не выглянув, упорно сидел в глубине качавшегося вагона. Наморщив лоб и глядя далекими, печальными глазами, он все думал и думал. О чем? - он нам не говорил.
Валентин Михайлович, как редко кто, умел далеко глядеть вперед. Считая себя ответственным за судьбу и жизнь семьи и, предвидя все те бесконечные опасности и трудности, которые предстояли нам, он не мог так легко предаваться надеждам, как я с дочерью. Я же, положившись во всем на него, и, сравнивая это бегство с моим прежним из Ромеек, чувствовала себя сравнительно спокойно.

*****

В Гензендорф приехали после полудня. Выгрузив ящики, составили их на перроне в большую кучу. Стали около нее, растерянно оглядываясь. Поезд ушел. Начальник станции с любопытством окинул нас взглядом. Какой-то господин прошел мимо и оглянулся. Минут через двадцать, появился сторож с метелкой и стал заметать перрон. Мы все так же беспомощно загромождали его. Прошло с полчаса, а может и час. В дверях показалась голова начальника станции. Повернув ею вправо и влево, он решительно подошел к нам.
- Извините, вы, вероятно, ждете поезда, - спросил он.
- Нет, мы сюда приехали.
- Сюда? - протянул он с удивлением. Гмм,.. может я могу вам чем-либо помочь? Вы имеете адрес?
- Нет. Мы никакого адреса не имеем. Мы беженцы из Польши и хотим найти помещение, где могли бы остановиться на некоторое время, - сказал Валентин Михайлович.
- О, это почти невозможно. Все, что было свободно, занято теперь приехавшими из Вены, - сказал начальник станции.
Помолчав и, видимо, сочувствуя нашему беспомощному положению, он добавил:
- Впрочем, я попробую позвонить в два-три места, но предупреждаю - это почти безнадежно.
Он звонил в несколько мест, но всюду был отказ. Сообщая нам об этом, он в последний раз сказал:
- Попробую еще в одно место, а вдруг удастся. К большой нашей радости, где-то "там" нас согласились принять, но только на три дня. Хорошо было и это, тем более что за нами и нашими ящиками прислали грузовик.
Привез он нас на маленький санитарный пункт, который держали на случай крайней надобности. Состоял он всего лишь из одной палаты с несколькими кроватями и помещения для заведующего. Встретил он нас с веселой развязностью. В нашем подавленном состоянии духа это показалось нам неприятным. Заведующий предложил поместить ящики в сарае на дворе, но Валентин Михайлович настоял, чтоб они были внесены в палату, где кроме нас никого не было
- Мне в любое время могут кого-либо сюда прислать, и я с большим риском принял вас на три дня. За это время, вам надо найти другое помещение, - сказал заведующий.
Прожили мы там не три дня, а больше недели. В конце ее наш хозяин (в мирное время он был шофером такси в Вене) предложил нам переехать в Вену к его жене, в квартире которой была свободная комната. Безвыходность положения заставила нас согласиться.
Жена его, носившая почему-то другую фамилию, отдала в полное наше распоряжение большую комнату и кухню со всем ее оборудованием. Сама она где-то служила и приходила домой на ночь и то не всегда.
В спокойной раньше Вене, начались бомбардировки. Мы прятались обыкновенно в огромном, круглом бункере, но часто, не успевая добраться туда, пережидали налеты в подворотне какого-нибудь дома, а то даже под деревьями, недалеко находившегося от нас Шенбрунского парка.
К нам стала часто заходить сестра хозяйки, Труда: уже немолодая девица с неизвестного рода занятиями и рябым от оспы лицом. Она жила отдельно. Потом показался и ее "жених", подозрительный тип с неприятными, словно стеклянными глазами. Руки и ноги "жениха" мотались во все стороны, будто ему трудно было держать самого себя вместе.
- И что вы везете во всех этих ящиках? - допытывалась у меня Труда.
- Наши вещи, провиант, картошку, - отвечала я.
- Картошку?..
Через некоторое время Елена, желая что-то достать, заметила, что доски у одного ящика были сорваны, а потом прибиты на разорванные уже дырки. Оказалось, что многих вещей там не доставало. Мы, почему-то, ничего об этом нашей хозяйке не сказали.
После одного налета мы не пошли на обед в Ратхаузкеллер, куда обыкновенно ходили, а сразу вернулись домой.
В доме никого еще не было. Я начала готовить на кухне.
Вдруг за дверью послышался какой-то шорох. Я обернулась. Кто-то вкладывал ключ в скважину замка. Я похолодела. Глаза, не отрываясь, смотрели на дверь. Она открылась. На пороге показался жених Труды. За ним стоял еще кто-то.
- А... вы здесь, одна? Где ваш муж? - спросил "жених", махая, точно плетьми, руками и придвигаясь ко мне.
В это время из соседней комнаты вышел Валентин Михайлович и за ним Елена.
- Я здесь, что вам угодно? - сказал он.
- Ах, извините, мы думали застать здесь Труду. Она просила зайти за ней и оставила мне ключ, - придавая небрежный тон словам, сказал "жених". Заторопившись, они оба вышли.
Странно неясное ощущение опасности со стороны людей, у которых мы жили, овладело нами.
Уже давно Валентин Михайлович ходил в один беженский комитет и просил, чтобы нам указали место или дали адрес, куда мы могли бы уехать. Нам обещали, но дело тянулось, так как велась переписка с одним богатым и великодушным чехом. Он предоставлял свой летний домик в распоряжение беженцам, но перед тем, как дать свое окончательное согласие, он хотел знать, кого ему пришлют. К нашему счастью, он согласился нас принять и, как оказалось, в самый нужный момент.
После подозрительного визита "жениха" мы решили, что если останемся еще хоть на одну лишнюю ночь, то с нами случится большое несчастье, поэтому было постановлено выехать сразу же на другой день утром.
Целую ночь, не раздеваясь, просидела я в полусне с Валентином Михайловичем, прислушиваясь, не щелкнет ли замок, и не войдут ли наши дневные посетители. Дождавшись утра, мы, уже готовые к выходу, поджидали в нетерпеливом волнении заказанного накануне грузовика. Вдруг, протяжно и долго завыли сирены, и над Веною пронеслась, как смерч, парализовавшая всю жизнь столицы, бомбардировка. Переждали мы её, спустившись вниз и, прижавшись к стене каменной подворотни нашего дома.
Когда всё успокоилось, узнали, что всякое движение в городе стало: ни трамваев, ни такси, ни грузовиков.
Хотя ничего нельзя было найти, Валентин Михайлович отправился в почти безнадежные поиски. Заказанный нами грузовик, конечно, не приехал. Несколько долгих часов, теряя надежду, поджидала я возвращения мужа. Вдруг на улице послышался топот тяжелых лошадиных подков. Подбежав к окну, я увидела Валентина Михайловича. Он сидел на огромной платформе ломового извозчика, которую тянула могучая, с лохматыми ногами, гнедая лошадь.
Поспешно водрузив наши злополучные ящики на платформу, и разместившись между ними, мы, торжествуя, отъехали. Я с Олегом сидела впереди, Елена высоко на ящиках посередине, а Валентин Михайлович сзади, охраняя нас и наше "добро". Такою живописной группой, следовали мы через, хоть и поврежденную, но все же столицу, вызывая у прохожих то любопытство, то усмешки, то завистливые взгляды. Один из прохожих даже попросил его подвезти. Но наш извозчик отказался. Ему было не по пути. Он выбирал наиболее уцелевшие улицы. Но и там приходилось объезжать поваленные столбы, порванные провода, камни и кирпичи, долетевшие из разбитых улиц.
На вокзале нам удалось сдать ящики в багаж. Как камень с плеч свалился! Но поезда ждали целую ночь. Где-то была повреждена бомбами дорога, и ее спешно направляли. Утром, однако, поезд подали в обещанное время.
С большой радостью покинули Вену, всю красоту которой, мы под бомбами, не смогли увидеть.

*****

Чудесный, как в сказке, домик, где-то в глуши Чехии, куда мы приехали, стоял уединенно в лесу у небольшого пруда. Он был пристроен к водяной мельнице, похожей на старинные; но приводило ее в движение не прежнее примитивное устройство, а электрическая энергия, выработанная турбиною.
Кругом всё так тихо, так спокойно, никаких признаков войны. Шумит только вода, падая на колесо, да перекликаются птицы в лесу.
Мы жили в домике одни. Внутренние стены его были расписаны самим хозяином. Он красочно изобразил на них подводное царство с фантастическими рыбами и водорослями. Домик и мельница освещались собственным электричеством. Ночью огни домика колыхались, блуждая по черной поверхности пруда.
Наступила уже осень, и мы с Еленой и Олегом часто ходили по грибы в близлежащие, покрытые лесом, холмы. Позади них находилась маленькая деревенька. В ней можно было доставать, как нигде почти в то время, все без карточек: молоко, масло, яйца, даже мясо, не говоря о хлебе и картошке.
Валентин Михайлович завязал с местным бургомистром дружеское знакомство. От него он узнавал последние новости. Только тогда нам стало известно о варшавском восстании.
Началось оно 1-го августа, уже после нашего бегства из Польши. Два месяца сражалась героически Армия Краева, ожидая каждый день, обещанной поддержки со стороны Советов. Обреченность ее участников и безнадежность борьбы были предрешены. Все это время, по другой стороне Вислы, неподвижно стояла Красная Армия, наблюдая, как уничтожался цвет польской нации.
Однажды, когда мы с Олегом выковыривали из-под вереска и подсохшей травы незаметные в ней рыжики, послышался голос зовущей нас Елены.
- Мама, - сказала она, когда мы встретились, - иди домой. Папа вернулся от бургомистра и зовет тебя.
- Должен тебе сказать, Лида, - начал Валентин Михайлович, когда мы вернулись, - к Будапешту подходит Красная Армия.
- Ну, так что? - спросила я, удивляясь его волнению. Я как-то не представляла себе, где мы находимся; мне казалось, что мы уехали куда-то на край света, в тридесятое царство.
- А то, что это уж не так далеко и, что нам надо уезжать отсюда, - продолжал Валентин Михайлович, - если останемся, то нас здесь захватят, как мышей в мышеловке.
Бургомистр и все на мельнице уговаривали нас остаться хотя бы на зиму. Все считали, что это безумие оставить такое безопасное, сытое место и ехать куда-то под бомбы, на голод и почти верную гибель. Но Валентин Михайлович не поддавался соблазну. Добившись двухнедельного пропуска у бургомистра (в то время без пропуска никуда ехать нельзя было), он отправился в Тироль, в Сольбад Халль, где жила семья герр Циммерманна.
Счастливо, не попав нигде под бомбы, он вернулся назад и привез разрешение на наш переезд туда. Разрешение это выхлопотала, как исключительное, жена герр Циммерманна у тамошнего бургомистра, их старого и большого друга.
Опять дорога. Пополненные картошкой и еще кое-чем ящики сдали в багаж. Нам повезло. Через Линц проехали после только что окончившейся там бомбардировки. В Зальцбург приехали тоже после налета. Мы удивились: там стояла уже зима. Воздух был морозный и на розовом, в лучах вечернего солнца снегу, лежали глубокие, синие тени.
В Зальцбурге, надо было перейти на поезд, поданный с другой стороны, прерванного бомбами, пути. Пришлось перетаскивать наши чемоданы далеко по нерасчищенному снегу. Из боязни отстать от других, мы шли без передышки. Валентин Михайлович, на его протезе и с чемоданом, был мокрый, как из воды. Я и Елена несли каждая по два чемодана, цепляя ими снег. Барахтаясь в нем, Олег тоже нес небольшой пакет.
Потом ехали глубокою ночью в затемненной от воздушных налетов стране; первый раз в электрическом поезде, тоже затемненном в пути, мимо омертвелых городов, станций и дорог. Казалось, что мчимся мы, оторвавшись от земли, в какую-то бездонную темноту, среди голубого поблёскивания молнии.
В Сольбад Халль приехали ночью. Было неудобно в такое время тревожить наших будущих хозяев. Дрожа от холода и волнения, ждали до утра. Все казалось чужим, холодным, безотрадным. Утром Валентин Михайлович отправился в дом герра Циммерманна и очень скоро вернулся с его еще молодой и хорошенькой женой и с маленькими саночками. Уложив на них чемоданы, тянули саночки по очереди.
Дом был недалеко от станции; нас встретила мать гeppa Циммерманна, уже очень пожилая женщина, но без единого седого волоска и крепкая, как хорошо укоренившийся дуб. Обе хозяйки приняли нас очень радушно. Напоив горячим чаем, они провели нас в нашу комнату.
Комната была большая, внизу, на уровне с землёй, с двумя окнами, изразцовой печкой и с железной около нее плитой, которую хозяйки поставили специально для меня. Это обрадовало меня особенно, так как обозначало отдельное, не связанное с ними хозяйничание.
Свойственная мне робость приняла в то время еще более сильную форму. Я чуждалась и избегала даже самых добрых и великодушных людей, оказывавших нам помощь. Чувствуя себя глубоко обязанной, я терялась, не зная и не умея, как и чем выразить им свою благодарность. Зависимость от этих, как мне казалось, счастливых, выше меня стоящих, людей стесняла и угнетала меня. Я рада была малейшей возможности или предлогу, чтобы отстраниться от всех и всего на свете и запрятаться в предоставленный мне угол, каков он бы ни был.
Валентин Михайлович был в этом отношении противоположен мне. Он никак не мог обходиться без людей. Не имея никого другого, муж часто проводил вечера вверху у хозяек. Это освобождало меня, до некоторой степени, от посещения их, чему я была очень довольна. Мы получили продовольственные карточки, так же как и на уголь, который привозили домой сами на саночках.
Недели две после нашего приезда, я, занятая у плиты, долго не обращала внимания на грохот остановившегося под нашими окнами, грузовика. Когда, наконец, взглянула, то мне померещилось, словно что-то там улыбнулось. Приглядевшись, я узнала, почти забытые мною, наши ящики. Они, трудно поверить, но они действительно как бы улыбались, лукаво приговаривая: "Ага, видишь, нашли вас, приехали". Два из них были слегка надломлены, а один совсем разбит. Содержимое его - картошка - было старательно собрано в большой бумажный мешок, стоявший на уцелевшем дне ящика. В сопроводительной бумаге, было сказано с извинением, что багаж этот где-то попал под бомбы.
- Вот, видите, - сказала с гордостью старшая фрау Циммерманн, - это наша немецкая аккуратность и честность.

*****

Прожили мы там всю зиму почти до начала весны 1945 г.
Валентин Михайлович стал спокойнее, но слабое питание, бездействие и особенно неизвестность будущего удручали его.
Елена начала скучать и решила поступить на службу в госпиталь. Мы почему-то думали, что ей дадут место вроде сестры милосердия. Ее приняли, но не как сестру, а поставили стирать белье. Совершенно непривычная к такой работе, она сразу же, через три дня заболела плевритом. Узнали мы обо всем только тогда, когда ее, подлечив, отправили домой. Она появилась внезапно в открывшихся дверях, бледная, с впалыми глазами, шатаясь и еле держась на ногах.
- Вот, посмотрите! Вот это вам ваше скакание! И когда вы научитесь жить? И как я с вами, такими ромейцами, могу что-либо сделать. Как с неба свалились. Ничего в жизни не понимаете, не знаете - сердито выговаривал Валентин Михайлович.
Глотая слезы, я виновато молчала, думая: "Криком не поможешь, а уходом и усиленным питанием надо вернуть бедной нашей девочке здоровье".
Несмотря на этот горький урок, как только Елена поправилась, мы стали с ней и Олегом ездить изредка в Иннсбрук, хотя он уже раза два-три был бомбардирован.
- Мама, едем в Иннсбрук, так уже давно не были там, покажем Олегу панораму, поднимемся на вагонетке на вершины гор, такой чудный вид, едем, - упрашивала меня Елена, но я, усталая, отказывалась.
- Не хочешь, так я сама поеду, - и уехала.
- Мама, я чуть не погибла, - услышали мы часа через два, когда Елена с круглыми от испуга глазами, дрожа, ворвалась в комнату. Словно не понимая, где и что с ней произошло, она начала рассказывать, что как только она вышла в Иннсбруке с вокзала, сразу раздался вой сирен. Она не знала, где там были убежища, и побежала туда, куда все бежали, - в какой-то большой дом. Под ним был погреб. Когда она вбежала, там уже было полно людей. Они, толкаясь, пробирались в глубь погреба. Елена постеснялась проталкиваться и осталась стоять у входа, в дверной нише. Вдруг дверь и все дрогнуло, как от громового удара.
Когда она, неизвестно через какое время, открыла глаза, то увидела над собою нишу дверей, а над нею голубое небо.
Елена никак не могла понять, откуда оно там появилось, и оглянулась. Из-под горы камней и кирпичей санитары с носилками вытаскивали окровавленные, разбитые трупы людей. Ей невыносимо было смотреть на это. Она отвернулась и пошевелила ногами, руками, - ничто не болело. Попробовала встать, поднялась и, без оглядки, бросилась бежать к вокзалу.
Позже мы узнали, что в том погребе, кроме Елены, уцелела еще только одна, сильно покалеченная женщина.
Налеты на Иннсбрук и другие, лежащие в долине реки Инн города, учащались. "Наш Сольбад Халль - маленький, курортный городок. На него бомб тратить не станут", - утешали нас и себя наши хозяйки. Однако вскоре оказалось, что они ошибались.
"Вчера была бомбардировка. Сегодня не должно быть. Надо воспользоваться", - решила я и, забрав Олега, пошла в прачечную.
Под ногами скрипел снег. Было приятно идти, но Олег стал жаловаться, что устал. С трудом привела я его домой, а вечером у него оказался сильный жар. Приглашенный доктор только через три дня определил тяжелый случай кори.
Сынок мой, весь красный, метался в жару, как в огне. Вынести его в таком состоянии, в случае налета, во двор было немыслимо. Ни Валентин Михайлович, ни Елена тоже без меня и его не ушли бы. Считая, что теперь решится судьба моей семьи, я слушала - все слушала, но одновременно отвергала возможность услышать, грозящую нам смертью, воздушную тревогу. Я вроде бы верила, может быть, предчувствовала или даже как бы знала, что ее не должно быть. Вглядываясь в разгоряченное личико сына, я мучительно искала в нем признаков улучшения. Я боялась отойти от него, казалось мне, что силою своей любви и веры я охраню его ото всего и даже отвращу налет. Несколько дней и ночей просидела я около Олега в каком-то сверхъестественном напряжении моих душевных и физических сил. Если бы возможно было верить, что человек может вымолить, внушить Провидению свою волю, то так чувствовала я себя в те дни и ночи.
И нужно же было тогда случиться такому совпадению, что за все время болезни Олега внезапно прекратились частые до тех пор налеты, что ни одна воздушная тревога не нарушила наступившего спокойствия, и, что на второй день, как я первый раз вывела сына на двор, одна из самых тяжелых бомбардировок пронеслась над нашим городком.
В тот день Елена, довольная, что Олег выздоровел и что налеты прекратились, уехала в Иннсбрук.
Я тоже, успокоенная, растопила плиту, начистила картошки и, нарезав маленькими ломтиками сало, поставила все на огонь. В эту минуту прозвучал сигнал тревоги.
Бросив все, как стояло, на плите и, поспешно одевая Олега, я закричала:
- Валя, что ты медлишь. Скорее одевайся, бери чемоданчик!
- Я не пойду, - ответил он спокойно.
- Это еще что? Собирайся, скорее, да ну же!
- Столько было всяких налетов, столько раз мы бегали напрасно. Никакая бомба никогда не попадала. Не пойду. Идите сами, - продолжал он упрямо.
- Если ты не пойдешь, то и я с Олегом остаюсь здесь, - категорически заявила я. Это его убедило.
Выбежав на улицу, мы невольно взглянули на небо.
Высоко в синеве его, из-за покрытых вечными снегами горных вершин, вылетали маленькие, как стайка кусачих комаров, точки. Заметив их быстрое приближение, мы бросились к большому, недалеко стоявшему дому. Он был построен, как крепость, из огромных каменных блоков. Мы часто прятались там во время налётов.
Едва успели мы спуститься в его подвал, как злорадное взвизгивание летящих бомб и грохот взрывов начали крошить и ломать, казалось, целый мир в дребезги. За одной смертоносной волной следовала другая, третья, без конца, без числа...
В каменной клетке погреба, люди одни припав к земле, другие, сгорбившись и закрывая головы руками, с искаженными от ужаса лицами, ждали своего конца. Олег, испуганно плача, сидел на земле. Я распростерлась над ним, охраняя его, как крыльями, своим телом, а надо мной, так же склонился Валентин Михайлович. Мы трое были одно - любовь, и, странно, ожидавшая нас смерть перестала пугать.
Вдруг, без приближения, без свистящего визга, а сразу рванул глухой удар, и что-то в доме загрохотало, покатилось, посыпалось. Стена из каменных блоков, дрогнув, стала клониться над нами... клониться... но остановилась. Свет погас.
- Не бойтесь, не бойтесь: прошло, уже прошло, - послышался в могильной темноте голос офицера, все время ободрявшего всех и, наверное, самого себя.
Еще раз, и еще раз взвизгивали и ухали, удаляясь, раскаты взрывов и, наконец, наступила полная тишина, как в гробу. Выбраться из погреба оказалось невозможным. Он был засыпан. Стали стучать, ломиться в двери. Через некоторое время нас откопали снаружи. Поднявшись по узенькой, каменной лестнице наверх, мы с трудом выбрались из нагроможденных блоков почти совсем разрушенного, но охранившего нашу жизнь, дома.
Оглянувшись, мы не узнали место. Равнодушно и невинно, как всегда, сияло солнце, освещая пустырь, покрытый обломками сорванных крыш, потолков, горами камней, кирпичей, перемешанных со штукатуркой, оконными рамами, поваленными столбами, перепутанными электрическими проводами, - все, что осталось от тепленьких, уютных домиков, стоявших там несколько минут тому назад.
Поражало взгляд и стлавшееся рядом с этим пустырем, черное, точно глубоко вспаханное, поле. Перед налетом оно блистало белою пеленою снега. Весь вокзальный район, где мы жили, подвергся сплошной, так называемой, ковровой бомбардировке. В небольшом дворе, у погреба, где мы скрывались, было насчитано шестнадцать попаданий.
Валентин Михайлович и я с Олегом стояли, глядя на то место, где была наша комната. Большая часть её была покрыта пластом упавшего потолка. А там, где лежал в кровати больной Олег, виднелась развороченная яма.
Спотыкаясь и перепрыгивая через развалины к нам пробиралась Елена.
- Боже, какое счастье, что я вижу вас. Я видела вас уже издалека, а то не знаю, чтобы со мною было. С ума сошла бы. Как я могла выдержать, пока сюда ехала, не понимаю, - всхлипывая, говорила Елена.
Недалеко от нас, старшая фрау Циммерманн, хотя и побледневшая, но спокойная в раздумье смотрела на развалины ее дома. Всю бомбардировку она перетерпела в нем, перебегая с одной комнаты в другую, и дождавшись конца налета в единственном уцелевшем углу.
Было много жертв. В числе их кудрявый с синими глазами мальчик. Он иногда приходил с бабушкой в тот же погреб, где прятались и мы. Бабушка читала ему сказки, а он мечтательно бродил сияющими глазами в ему одном видимом волшебном царстве. В тот раз они укрылись в церкви поблизости, где все, до одного, были убиты.
Оставшихся в живых и бездомных, забирали к себе их родственники или друзья. Мы же опять остались без крыши над головой и без ничего.
Тем, кто как мы никого не имели, было представлено общежитие. Непривычное для нас сожительство с посторонними людьми показалось нам весьма тягостным. Недели через две мужу удалось найти маленькую комнату в одной деревне у самого подножья горного хребта, недалеко от Иннсбрука. Вещи наши за небольшую плату, были частично откопаны из-под развалин. Принявший нас крестьянин перевез их и нас на паре волов к себе в дом.
Продукты наши истощились, деньги приходили к концу. Питались мы в маленьком ресторанчике этой деревни, какою-то похлебкою и микроскопическими кусочками мяса, неуловимого в коричневой жидкости, а также лепестками капусты и картофеля. В общем, жили впроголодь. Но, постепенно втянувшись, я не отдавала себе в этом отчета.
- И на что ты похожа, - говорил Валентин Михайлович с сердитым сочувствием, глядя на меня,- ну, понимаю, можно быть худою, а то ведь на тебе лица нет. Какой-то кулачек остался.
Начиная с наступившей скоро весны, во время частых тревог и налетов на Иннсбрук, мы почти все время проводили в горах. Туда уходили с самого утра все временные обитатели деревни, бежавшие, как и мы, из городов.
Взбираться приходилось довольно высоко к большому уступу одной из гор. Он образовывал вытянутую полукругом площадку. Позади ее, кутаясь в густую вуаль леса, стояли молча толпы гор. Слышно было только, как сердито рокотал по камням сбегавший вниз ручей. Направо и налево горы тянулись длинными рядами и в своем грозном величии казались нетронутыми с сотворения мира. Два исполинских утеса, возвышаясь среди них, своими очертаниями напоминали, как бы древних, одетых в обветшалые мантии, пророков. За ними горы, бледнея, уходили далеко, словно в небо и представлялись, застывшими на краю его, облаками.
Обыкновенно мы садились на крутом обрыве переднего края площадки и смотрели, поверх сбегавших вниз верхушек деревьев, на глубокую, притуманенную расстоянием, долину реки Инн. Там, среди рассыпанных, миниатюрных домиков, мы с трудом могли различить, знакомую нам трамвайную станцию. Возле нее по протянутым, словно паутина дорогам, ползли микроскопические, как гусеницы, поезда и суетливо бегали автомобили и грузовики. А человека нигде не было видно: человека - этого могучего властелина земли, - как пыль, как испарение ее, он слился и растаял в ней.

*****

Война была кончена.
В ресторанчике, где мы питались, стало заметно большое волнение. Военных, туда приходивших, трудно было узнать. Переодетые в штатскую одежду, они, пугливо переговариваясь, посматривая с подозрением на окружавшую публику. Всюду осторожно шептались.
Как-то раз, сидя на небольшом холме около нашего дома, мы увидели на проходившей мимо дальней дороге, вереницу военных автомобилей.
- Американцы, американцы! - одновременно закричали мы с Еленой, заметив на них белые звезды. Со смешанным чувством радости и боязни смотрели мы, думая:
"Какие они должно быть необыкновенные, счастливые люди, не знающие таких горестей, как мы".
Прождав несколько дней, Валентин Михайлович решил, что надо поехать в Иннсбрук и кое-что узнать. Он отправился в комитет старых русских эмигрантов, живших там постоянно. В комитете он узнал, что в Тироле в то время было много русских: были казаки, сражавшиеся против сталинского режима на стороне немцев, были беженцы из Советского Союза, и "остарбайтеры", вывезенные немцами во время войны, и старые эмигранты, и прочие. Он также узнал, что всем русским предлагается собираться в лагеря, но его осторожно предупредили, что туда не рекомендуется переходить.
Опасаясь, что нас могут принудить к этому, мы решили попросить у американских властей свидетельства, охраняющего нас от переселения в лагерь.
Измученные, запуганные, какими мы тогда были, вошли мы в канцелярию американского полковника. Принял он нас вежливо и приветливо. Просмотрев наши документы, он без всяких колебаний и даже с видимым удовольствием выдал нам просимое удостоверение.
Выйдя в коридор, мы сели с Валентином Михайловичем, на скамейку, разбирая наши документы. Вдруг я почувствовала, как Валентин Михайлович толкнул меня локтем. Подняв глаза, я увидела, медленно направлявшегося к нам по коридору плотного, широколицего военного.
На его фуражке была красная звезда. Он спокойно прошел мимо, бросив на нас косой взгляд.
- Большевик... - прошептал, побледнев, Валентин Михайлович.
Сорвавшись с места, мы кинулись в противоположную сторону, ища выхода, и поспешно отправились домой.
У Валентина Михайловича был тогда один большой другу некий Иван Петрович, русский, очень энергичный, интеллигентный и высококультурный господин. Он со своею старушкою матерью и маленьким сыном бежал из Советского Союза во время отхода оттуда немцев.
Однажды, уехав в Иннсбрук, муж неожиданно быстро вернулся; на нем лица не было.
- Лида, вчера большевики схватили Ивана Петровича, средь бела дня, и, наверное, увезли в Советский Союз, - сказал Валентин Михайлович прерывающимся голосом.
- Не может быть! Как же они могли его схватить и где?
- На улице. Он хотел перейти на другую сторону и стоял на углу. Вдруг подъехал автомобиль, оттуда выскочили люди, схватили его, втолкнули в машину и увезли. Он был такой осторожный, изменил даже внешний вид. Иван Петрович занимал, как знаешь, довольно высокий пост в Советском Союзе, был партиец, за ним, очевидно следили. Здесь теперь большевики делают, что хотят и распоряжаются, как у себя в Советском Союзе. Теперь очередь за мной. Я следующий.
Бледный, с нервным подергиванием лица, говорил Валентин Михайлович.
Этот случай произвел на мужа потрясающее впечатление. Он несколько дней никуда не выходил, сидел мрачно, задумавшись, и вздрагивал при каждом стуке в дверь, или появлении на нашей улице автомобиля.
В то время уже ходили панические слухи среди русских. Их брали на учет, заставляли собираться в лагеря, а оттуда отправляли в Советский Союз.
В начале июня мы узнали о Лиенце. В том районе Тироля стояло два казачьих корпуса, сражавшихся против Советов. Под конец войны они сдались в плен западным "союзникам". 29-го мая эти войска были окружены танками и отосланы на грузовиках в Юденбург, где были выданы советским властям. В числе их находился и семидесятишестилетний генерал Краснов, известный писатель. Он, и многие другие были в Советском Союзе казнены.
С натянутыми до последнего предела нервами, под неустанным гнетом опасности, грозившей не только ему, но всей семье, Валентин Михайлович не выдержал. Он впал в депрессию, выразившуюся в мании преследования. Впоследствии выяснилось, что все эти наши страхи были преувеличены, так как советы мало интересовались, и, в общем, не трогали старых эмигрантов, а выискивали и преследовали своих советских.

*****

Из всех тех, кто во время войны должны были покинуть свою родину, поляки оказались в самом привилегированном положении. Их воинские части воевали наравне с союзниками против немцев в Африке, Италии и других местах.
После войны 2-й Корпус польских войск под командованием генерала Андерса остался в Италии, где он и сражался. Получая высокие жалования военного времени и чувствуя себя героями-победителями в покоренной стране, поляки жили сравнительно хорошо и удобно. Им были предоставлены также средства на содержание лагерей. Туда съезжались семьи и родственники Корпуса, а также поляки, принудительно вывезенные немцами в Германию во время войны. Туда же прибывали из Ирака и Ирана те, кого советская власть депортировала в Сибирь, Казахстан и на север России в начале войны, по договору с союзниками, Сталин вынужден был их отпустить. Повсюду для поляков были организованы пересылочные пункты, транспорт и комитеты. Такой же комитет был и в Иннсбруке. Так как мы были польские граждане, то Валентин Михайлович сказал мне и Елене проехать туда и, на всякий случай зарегистрироваться.
Преодолевая свою депрессию, Валентин Михайлович завязал знакомства среди поляков. Некоторые, из уезжавших в лагерь 2-го Корпуса в Италию, предлагали взять нас с собой. Но у Валентина Михайловича засела крепкая мысль, что при переезде границы в Италию, нас схватят советы, а если не это, то по прибытии в лагерь, нас как русских, не примут.
Один из поляков оказался более настойчивым. Он просто заявил, что в назначенный день пришлет за нами грузовую машину, идущую в Италию.
Огромный, военный, крытый грузовик настойчиво бурчал и пыхтел у нас под окном, вещи были упакованы, а Валентин Михайлович, все еще метался, то, выглядывая, то отходя от окна.
- Ну, выходите, - сказал он, наконец, с видом человека, решившегося на самоубийство, - здесь оставаться тоже не выход, ничего кроме гибели не дождемся.
В Иннсбруке к нам присоединился, ожидавший нас поляк и еще несколько человек. Грузовик двинулся по дороге к Бреннеру.
- Приготовься, сейчас будут проверять документы. Увидят наши, вытащат из машины и передадут большевикам, - шептал мне на ухо Валентин Михайлович, когда машина задержалась на границе Италии.
Никто никаких документов не спросил, и на нас, притаившихся в самом далеком углу закрытого грузовика, не посмотрели.
Переехав Бреннер, мы спустились в долину северной Италии. Первую ночь провели в Польском военном пересылочном пункте. Мы были поражены изобилием поданного нам ужина и комфортом чистых, белых кроватей. В такое время и в том состоянии, в каком мы тогда были, это показалось нам роскошью.
Затем ехали мы вдоль всей Италии, всё дальше и дальше на юг. Неустанные тряска и зной. В ушах гудело и гудело. Пыль застилал глаза. Задерживались коротко и редко. В Барлетту приехали поздним вечером. За воротами, с пропустившим нас часовым, стояли длинными рядами освещенные бараки.
Нас, без всяких расспросов, как и всех, поместили в общую палату одного из бараков. Утром только зарегистрировали как вновь прибывших, очевидно найдя наше появление вполне нормальным. Оказалось, что 2-й Корпус предоставлял убежище для многих, бежавших, как и мы, русских: и старым эмигрантам, и советским, и всем, кто к нему обращался.
- Ваша профессия? - спросил меня регистрирующий чиновник.
- Не знаю - растерявшись, услышав первый раз в жизни такой вопрос, ответила я.
- Я спрашиваю, что вы делали до войны? - спросил он.
- Жила в Ромейках, - смешавшись окончательно, произнесла я. "Ну, ж и глупая", услышала я за собою чей-то шепот. Вопрос этот всегда приводил меня в большое смущение, пока один из чиновников не надоумил меня отвечать: "Домашняя хозяйка".
- Домашняя хозяйка, - говорила я, всегда конфузясь, так как мне казалось, что это не совсем отвечало действительности.
А между тем, многие беженцы так бойко отвечали, что они были ученые, доктора, юристы, профессора, титулованные, пробиравшиеся инкогнито и тому подобное. Документов многие не имели, а кто имел, тот часто прятал их, желая выдать себя за кого-то выше, чем он был.
В разнородной массе беженцев в Барлетте, скоро стали намечаться две основных, неприязненных друг к другу, группы. Одни те, кто намеревался вернуться в Польшу, часто лево настроенные, другие, кто не хотел или не мог этого сделать.
Мы как явные невозвращенцы и к тому же чужие той среде, в которую мы попали, стали подвергаться всякого рода нападкам и придиркам. К тому же Валентин Михайлович не сомневался в том, что новый режим в Польше, так называемое "Люблинское правительство", смог внедрить своих тайных агентов и провокаторов в ряды армии генерала Андерса. Это правительство "освободителей" было.созданно Советами еще до окончания войны. Оно жестоко расправилось с остатками Армии Краевой и с теми, кто не был Красным в стране. Ненависть некоторых "правых" поляков к русским вообще тоже была понятна. Они ни в коем случае не собирались возвращаться на родину в Польшу. Они были прекрасно осведомлены о массовых расстрелах польских военнопленных офицеров войсками Красной армии в Катыни под Смоленском и в других местах Советского Союза. Как и многие на "Западе", они отождествляли понятие "советский" c "русским", не различая, а может быть и не желая различать между ними и, не понимая, что самой большой жертвой Советов в течение нескольких десятилетий был русский народ. Но были и те, кто различал и понимал.
Среди них, был командующий польскими войсами в Италии, бывший царский офицер генерал Владислав Андерс.
Вскоре после конференции Сталина, Рузвельта и Черчилля в Ялте в феврале 1945 г. началась так называемая "Operation Keelhaul" ("Операция Килевание"), в ходе которой по требованию Сталина западные союзники выдавали ему бывших советских граждан, оказавшихся тем или иным путем, волей или не волей, на территории Третьего Рейха и в других странах западной Европы. В эту категорию попали несколько миллионов человек. Какая участь их постигла - теперь изветсно всем. Но уже тогда до нас доходили слухи, что некоторых чекисты расстреливали пачками прямо на набережных Одессы, Мурманска и Архангельска, других - отправляли дальше, где в песках Казахстана и снегах Сибири их след навсегда исчезал. И действительно, лишь немногие остались в живых.
В то знойное лето 1945 года "операция Килевание" была в полном разгаре: в Германии, Австрии, Франции, у нас в Италии и даже в далекой Америке. В рядах армии генерала Андерса появилось немало солдат еле-еле говорящих по-польски, к тому же с сильным русским акцентом, но все - с новенькими польскими именами и фамилиями. Генерал Андерс их просто "припрятал" и тем самым пополнял свои вооруженные силы новыми, но в большинстве случаев опытными, рекрутами. Во главе православной церкви войск генерала Андерса стоял в чине генерала архиепископ Гродненский Савва.
Сначала мы жили единственной русской семьей в общем бараке. Положение было очень неприятное, и мы попросили начальника лагера перевести нас в отдельную комнату в конце этого барака, служившую раньше кухней. Прожили мы в ней больше года.
Валентин Михаулович долго не мог прийти в себя. Всякое бездействие, даже в болезненном состоянии, отражалось на нем удручающе. К счастью, ему вскоре предложили бухгалтерскую работу в хозяйственном отделе лагеря: работа была незнакома и потребовала огромного напряжения мысли и воли. Все это осложнялось еще тем, что работать приходилось обливаясь потом, в невыносимой жаре маленькой комнаты. Но Валентин Михайлович всецело посвятил себя новой работе и с настойчивостью предался возложенным на него обязанностям. Все его мысли и время до того были заняты работой, что не оставалось ни сил ни возможности предаваться прежним, мрачным размышлениям. Когда первые, казавшиеся непреодолимыми трудности, были перейдены, душевная болезнь Валентина Михайловича стала проходить; к концу года он пришел в свое нормальное состояние. К концу этого же года стало известно, что всеь 2-й Корпус со всеми его семьями и родственниками Англия принимает к себе.
Нас очень удивило, что поляки, особенно офицерский состав лагеря, были этим недовольны. Избалованные в Италии отдыхом послевоенного времени и большими жалованиями, они боялись начинать трудовую жизнь мирного времени, не зная языка и не имея профессий. Нам же с Валентином Михайловичем переезд в Англию представлялся счастливым концом наших скитаний, концом опасностей, через которые мы прошли, концом унизительного положения людей бездомных и гонимых. Англия казалась нам чем-то вроде "земли обетованной" и началом новой эры в нашей жизни. Но, мы, увы, не имели формального права на переезд в Англию, так как никому в корпусе не были родственниками.
Валентин Михайлович стал искать выхода и, как он это умел, скоро нашел его. Он обратился к архиепископу Савве. Он с давних лет знал Валентина Михайловича, очень ему симпатизировал и сочувствовал нашему положению. Благодаря протекции и настоянию Саввы, признавшего нас за близких ему людей, нас записали в число уезжающих.

*****

Наш поезд, провожаемый начальником лагеря, пожелавшего нам счастья в пути и в новой жизни, незаметно тронувшись, отошел от вокзала Барлетты, направляясь через Италию, Францию к проливу, за которым лежала Англия - страна свободная, счастливая и высоко цивилизованная.
Как клубы дыма, меняя в беге свои очертания, исчезали за окном, так уходила в прошлое наша прежняя жизнь, не оставив нам ничего.
Но, нет. Никто и ничто не отнимет у нас ни наших дум, ни чувств, ни беззаветной любви родных и близких, вскормивших и взлелеевших нас с колыбельных дней, ни глубокой любви дорогих спутников жизни нашей, осветивших и согревших ее своим присутствием, ни сердечного участия тех, кто как посланники Бога являлись нам в минуту опасности, чтобы поддержать или спасти от гибели. Эти святые человеческие дары, эту великую любовь храним мы в душах наших и унесем с собой навеки.
Поезд шел.
Валентин Михайлович сидел, опершись с комфортом о мягкую спинку дивана и глядел не на мелькавшие картины западной Европы, а далеко вперед с верою и надеждою в ожидавшее нас будущее.
В его позе, во всем его существе было видно глубокое облегчение, сознание исполненного долга, сознание счастливо законченного жуткого периода нашей жизни. Во взгляде его, часто обращенном на нас, чудом уцелевшую его семью, светилась тихая радость и ласка.
Но порою губы его скорбно сжимались, как бы стараясь подавить скрытую боль, и я знала, что мысли его, как и мои, обращались с прощанием далеко назад - туда, где в тумане прошлого маячила наша многострадальная Родина, туда где "О! Русская земле, за шеломянами уже ecи", туда, где так далеко, так недосягаемо далеко остались Ромейки, туда, куда ни нам, ни детям нашим не вернуться.
Поезд шел к туманным берегам.
И откуда пришли мы все, какими неведомыми путями вслепую бредём и куда?...

Конец